 |
 | ||||
|
Поэзия - Ирон фæндыр - Поэмы: Проза - Рассказы - Пьесы - Публицистика - Письма Картины |
Кому живется весело...
Подражание Н. А. Некрасову
В каком году — рассчитывай,
8 какой земле — угадывай,
На городском бульварчике
Сошлись под вечерок
Семь выгнанных чиновников,
Отчисленных начальников,
Правителей, грабителей
Народной нищеты...
Под липою развесистой,
На лавочке окрашенной,
По старшинству, по выслугам
Уселися рядком.
Кряхтят... Глазами мутными
Обводят всех гуляющих
И с мундштуков черешневых
Сосут табачный дым.
Подходит к ним развалисто
Старик в холщовом кителе,
В ботфортах препоясанных,
В фуражке боевой.
Глаза его на выкате,
Усы его с подвесками
И палка сучковатая
В мозолистой руке.
Чиновники раздвинулись
И дали место новому
Соратнику бульварному.
Садится... Все молчат.
— Читали, — басом выпалил
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,—
Сегодняшний приказ?
Правитель канцелярии,
Иван Иваныч Хапанцев,
Уволен по прошению
От должности своей...
— Иван Иваныч? Батюшки!..
И новость скандалезная,
Как шилом, приподняла их
С окрашенной скамьи.
— Иван Иваныч Хапанцев...
Не он ли осторожнейший,
Не он ли гениальнейший
Меж нами был делец?
Он сам дарил чиновников,
Он сам сменял начальников,
И вдруг ему капут.
За что такое времячко
Застигло нас тяжелое?
Дохнуть нельзя чиновнику —
Ложись и помирай!..
Иван Иваныч!.. Бедненький...
Ведь это осторожнейший,
Ведь это гениальнейший
Чиновник... Ах, как жаль!
—Вам жаль? Его—мошенника,—
Вновь, как из бочки, выпалил
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,—
Я выгнал бы давно!..
Иван Иваныч Хапанцев,
Бесспорно, осторожнейший,
Бесспорно, гениальнейший
Меж вами был паук.
Вы все сбирали крупными,
А он себе тихохонько
И с нищего, прохожего
Абаз последний брал.
За корпус и гимназию
Вы брали бы три радужных,
А он мне дал стипендию
За тридцать два рубля.
Но все ж его грабителем
Могу назвать по совести
Всегда, везде, при всех.
А служба наша царская,
Обязанность гражданская
И правда современная
Не терпят уж воров.
Да и о вас, почтенные,
Хотя вы мне товарищи,
Скрывать не стану истины —
В Сибири место вам!..
— Кого в Сибирь? За что в Сибирь?!
Окрысились чиновники,
Как совы встрепенулися,
Кричат на все лады.
— Вы криком беспорядочным,—
Начал уже октавою
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,—
Меня не испугаете:
Я старый воробей.
Хотите слушать истину —
Я вам ее поведаю
Сейчас же без прикрас.
И сами вы уверитесь,
Что вам, друзья любезные,
За все дела служебные
В Сибири только жить.
Вот ты хоть, Голубятников,
Взгляни ясней на прошлое:
Каким путем-дорогою
Ты угодил под суд?
Родился чуть не за морем.
Приехал к нам с родных степей
В страну лесов, в страну зверей —
Признайся-ка, зачем?
Не доблесть ли гражданская,
Не служба ли отечеству
В такую даль туманную
Тебя влекли? Ничуть!..
Не знал, куда на родине
Свою склонить головушку,
Приниженный, обиженный
И богом и людьми;
Озлобленный, оборванный,
Едва-едва лишь грамотный,
Ты в этот край «погибельный»
Пустился на авось...
И что ж? Успех огромнейший!
В то время незабвенное
Ценили очень дорого
Таких плутов, как ты.
Начав почти со сторожа,
Сгибаясь в три погибели,
Змеей вползая в щелочки,
Ты быстро шел вперед.
Страстям покорный низменным,
Ты нивы благодатные
Топтал ногами грязными
Усердно, как лакей.
Без чувства благородного
Везде, у всех и каждого
Ты чувства благородные
Старался подорвать.
Как враг объединения,
Любви и примирения,
Ты внес в среду народную
Лакейство и разлад.
— Чего плестись сторонкою,—
Метнулся Голубятников
И, головой мотаючи,
Бессвязно стал визжать:
Сорока белобокая
Сильнее празднословием —
Ты факты мне подай!
— Изволь, изволь, любезнейший, —
Держал ответ с улыбкою
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,—
За фактом не стою.
Считай: в селе Неелове
Ты Фомку Конокрадова
За лошадь иноходную
Назначил старшиной;
Писцом села Дырявина,
Пустопорожней волости,
Назначил ты острожника
За бурку и башлык;
Поймав почтограбителя
И сняв с него дознание,
Ты с ним вошел в компанию
И взял в задаток шаль;
Писцов своих записывал
Ты в конную милицию
И сам их содержание
По штату получал;
С наград и содержания
Подведомстных чиновников
Удерживал, как должное,
Двенадцатую часть...
— Ах, батюшки!.. Совсем чудак...—
Тут взвизгнул Голубятников:
И знаки уважения
Считает он за грех!.
— Га! Знаки уважения...—
Загоготал неистово
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,
Покручивая ус.—
Изволь, изволь, любезнейший,
Тебе поверю на слово,
Но это все ведь присказки,
А сказка впереди.
Едва, едва фамилию
Свою умел подписывать,
А тут талант писательский
Ты обнаружил вдруг.
По селам и урочищам
Уезда Терпигорева
Плоды своей поэзии
С курьером рассылал.
Твой приговор общественный
По полноте и замыслу
Навряд найдет соперника
В поэзьи мировой.
Народные традиции,
Поверия, обрядности
Разрушить не задумался
Ты почерком пера.
Для проявленья радости
И горя не замедлил ты,
Под страхом разорения,
Создать один шаблон.
Параграф за параграфом,
Как птицы перелетные,
Тянулись вереницею,
Выкрикивая: штраф!..
«Кто стянет из-под курочки
Яичко полутухлое,—
Параграф усмирительный
Ты вставил в заключение,—
Того вдобавок сечь».
И эти нарушения
Законов государственных
Ты в селах Терпигоревских
Заставил подписать.
«А если кто откажется,—
Писал приказ ты с нарочным,—
Того связать и тотчас же
Ко мне!.. Он бунтовщик!»
И приговор общественный
По селам и урочищам
Уезда Терпигорева
Был принят, как закон.
И тень лишь подозрения —
И с мала и с великого,
Толпе на посмеяние,
Народу в посрамление,
Ты стал снимать портки.
И штрафы вереницею,
Как птицы перелетные,
Отвсюду потянулися
В бездонный твой карман.
И этой верой-правдою
Ты в центре Терпигорева,
Как вызов правосудию,
Воздвиг кирпичный дом.
И к вдовушке безвременно
Усопшего начальника
На долг двадцатитысячный
Ты вексель предъявил.
И все б сошло, как должное,
Но жадность непомерная
И подати казенные
Хотела поглотить...
Вот тут тебя и сцапали,
Вот тут-то ты и съежился...
И жаль, что не спровадили
Тебя на Сахалин».
— Да, жаль, что не спровадили,
Заерзал Голубятников
И, головой мотаючи,
Добавил:— Право, жаль...
Чем у себя на родине
Среди друзей-приятелей
Сносить лишь оскорбления,
Так лучше — Сахалин.
И грустью беспредельною,
И мыслью безотрадною,
Как тучей беспросветною,
Подернулись глаза;
И зонтом парусиновым,
Гпубоко опечаленный,
Безмолвно, бессознательно
Он стал ширять песок.
— Ну, ну прости, любезнейший,—
Смеясь, прервал молчание
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою:
— Прости,— я пошутил.
Хотел лишь по-приятельски
С тобою позабавиться,
А ты уж и насупился.
Ну, полно, говорю...
Известно нам доподлинно,
Что парень ты бесхитростный
И на скамью грабителей
Ошибочно попал.—
И он рукой мозолистой,
Загоготав неистово,
Поникшего приятеля
Похлопал по плечу.
И речь его игривая
Понравилась чиновникам,
И все они улыбочкой
Почтили старика.
— А ты чего оскалился? —
Свернул он неожиданно
К соседу праворучному,
К Подлизову Кузьме.
И сладкая улыбочка
Под взором вызывающим
Исчезла, как видение,.—
Мой Кузька заалел.
— Грехи, грехи тяжелые
Достались нам в наследие
От первых прародителей,—
Старался он шутить:
— И кто из нас, наследников
Адамовых и Евиных,
Свободен в убеждениях?
Безгрешен только бог...
— Завидную теорию,—
Заговорил октавою
Старик в усах с подвесками,—
Вы создали себе.
Но в этом снисхождении
К неволе человеческой
Немного оправдания
Для воров и плутов.
А вот тебе, любезнейший,
Надежды на спасение
За пошлость виртуозную
В талмуде даже нет.
Едва ли не с рождения
Ты зависть неусыпную
И злобу ненасытную
Воспитывал в себе.
Под маской миролюбия
Лишь чувства озлобления
Ты к людям без изъятия
Предательски таил.
Улыбкой изощренною
И лаской лицемерною
Ты сердце незлобивое
К себе располагал.
Затем его доверие
И теплое участие
Для целей мерзкопакостных
Топтал и попирал...
Но речью отвлеченною
Вниманье просвещенное
Почтенных собеседников
Не буду утомлять:
Подробной анатомией
Сердчишка загрязненного
Я воздух упоительный
Не буду насыщать.
Я память ослабевшую
Верну лишь к обстоятельствам,
Имеющим значение
Немалое для нас.
Окончив курс училища
В селе Неурожаеве,
В сельское же правление
Ты поступил писцом.
Таланты не замедлили
Тотчас же обнаружиться:
Подложной перепискою
Ты наводнил уезд.
Но тесной показалася
Арена подвизания,
Карьера незавидная
Дурачить мужиков.
Надеясь на способности,
Ты перешел в губернию
И в должности сверхштатного
Три года проскрипел,
Три года был помощником,
И наконец зачислили
Тебя столоначальником...
Мой Кузька зашагал.
За тридцать лет служения
Смиренного усердия
И всякого «способия»
Ты власть заполучил,
И мысли затаенные,
И думы сокровенные
На воле беспрепятственной,
Как розы, расцвели:
Квартирами казенными,
Холодными и теплыми,
Ты без зазренья совести
Принялся торговать;
Правления и должности,
Смотря по их доходности,
Ты ворам и грабителям
В аренду стал сдавать;
И грошики арендные
За пастбища, угодия,
Леса, лиманы рыбные,
Озера и пруды
В сундук твой несгораемый,
Ошибкой непонятною,
Слетались, как к волшебнику,
Волшебные рубли.
Наука современная
И светочи познания
Найти в тебе сочувствия,
Конечно, не могли:
Делишки нечестивые
Питаются потемками,
И умопомрачение
Для них, что пчелам мед.
И начал ты, любезнейший,
Под разными предлогами
С народным просвещением
Позорную борьбу.
Доносами фальшивыми
Ты выжил представителей
Наук сельскохозяйственных
Из сел и деревень,
А их места и должности
Продал своим сподвижникам,—
Сельская экономия,
Попала в твой карман.
Пошли потом гонения
На сельские училища:
Слизнул ты безнаказанно
Лишь пять начальных школ;
Зато, признав рассадником
Крамолы в Терпигореве
Уездное училище,
Ты скушал и его.
Когда же из гимназии
За лень и тупоумие
Прогнали Митрофанушку —
Сынишку твоего —
Ты даже и гимназию
Признал для населения
Тлетворным учреждением,—
Прихлопнул и ее.
По счастью, и ревизия
Нагрянуть не замедлила,—
И вот, тебя, голубчика,
Прикрыла самого...
Блеснул зарей багряною
Тут взор правофлангового,
Ивана Зуботычева —
Подлизову Кузьме
Он был большим приятелем,
Любил его побаловать,
Любил ему потворствовать...
Ванюха рассерчал.
— Зачем же, брат, напраслину
Ты взводишь на товарища,
Как на злодея лютого?—
Прервал он старика:
— Так поносить почтенного
Кузьму Пантелеймоныча,
И так уж загрязненного,
Безбожно и грешно.
Начальные училища
Он закрывал, поссорившись
С училищной дирекцией,
И он не виноват,—
Директор вольнодумничал
И сельские училища
В притоны вольнодумия
Нарочно обращал.
Сместит ли он учителя,
Пошлет ли заместителя —
О них директор рапортом
Кузьме не доносил.
Кузьма не по-народному
Служил хоть просвещению,
Но все ж среду народную
Не он ли сторожил?
Известно нам, тем более,—
Гимназию в Болотове,
И школу в Терпигореве
Закрыло «обчество».—
Загоготал неистово
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,
Покручивая ус.
— Я очень рад, любезнейший, —
Ответил он октавою,—
Что ты Кузьме Подлизову
Не хочешь изменить.
И он тебя, голубчика,
В минуту жизни трудную
Под градом правосудия
Частенько выручал.
Не мало мы морочили
Почтеннейшую публику...
И что за глупым козлищем
Далось вам обчество?!
— Кому далося козлищем?! —
Взъерошился Иванушка:
— Пожалуйста, к Подлизовым
Меня не причисляй!
Хотя мы с ним приятели,
Калехи по училищу
Села Неурожаева,
Но я с ним ни-ни-ни!
— Ах, Ваня, Ваня, Ванечка, —
Заметил укоризненно!
Кузьма Пантелеймонович:—
Какой же ты подлец!
С тобой-то мы, сердечные,
Не год, не два, как в сказочке,
И горести, и радости
Делили пополам.
И наша неширокая
Дорога разветвилася,
Когда уж с генеральшею,
Ты закрутил роман.
И как могла так втюриться
Особа с воспитанием
В болвана беспримерного —
Ума не приложу.
Наперекор традициям,
И вопреки приличию.
Пришлось оставить барыне
И мужа, и детей.
— Зачем дела семейные, —
Прервал его с усмешкою
Старик в усах с подвесками,—
Публично поносить.
Я лучше вам поведаю,
Как стала эта барыня
Ивану Зуботычеву
Дорогу пролегать.
Припомни-ка, Иванушка,
Каким огромным дурищем
Меж всеми сослуживцами
Ты выглядел всегда!
С каким же самолюбием
И гордой непреклонностью
Смотрела эта барыня
На строгий суд толпы!
С тобою, горемычная,
Три года целых мучилась,
Чтоб ты, хотя по праздникам,
Сморкаться стал в платок.
Какая ж масса времени,
И мужества, и стойкости
С ошибкой непростительной
Убито на тебя!
Но все ж привычки хамские,
Как родились с Иванушкой,
Так и умрут, наверное,
С Ванюхой удалым.
Но баба-неудачница,
Тигрица кровожадная,
Ни пред каким препятствием
Она не постоит.
И стала наша барыня
Для достиженья в обществе
Былого положения
Изыскивать пути.
Она, как баба умная,
Смекнула, без сомнения,
Откуда к брату нашему
Вольготней подойти.
В то время незабвенное
Мышиные жеребчики,
За ласку мимолетную
И беглый поцелуй,
Бросали безнаказанно,
Как краденое золото,
В башмак пикантной барыньки
Присягу, долг и честь.
И этих-то жеребчиков,
Как и везде, в Болотове
Такое было множество,
Хоть вешай каждый день.
С коварною политикой,
Умело и обдуманно,
На них-то наша барынька
Открыла свой поход.
Законами стратегии,
Секретом нападения
И всей фортификацией
Владела так, как я.
И ласками и глазками,
Улыбками, ужимками,
Она умела вовремя
Удары наносить.
Ликерами, наливками,
Солением, варением,
Она умела вовремя
Попотчевать «врага»:
Лакея ли, швейцара ли,
И кучера, и дворника,
Мышиного жеребчика
Умела приласкать.
И, как в волшебной сказочке,
Из рога изобилия
На голову Иванушки
Посыпались чины,
Награды, повышения
По службе и по должности...
И Ваня удивляется:
«Откуда мне сие?»
И Ваня ухмыляется,
Что быстро подвигается,
И даже в восхищении
Сморкается в платок.
И миру православному,
На диво невиданное
Ивану Зуботычеву
Дают большой уезд.
Три пары коней впряжены
В карету восьмиместную —
По полю, полю чистому
Несется наш Иван.
И с гиком беспорядочным,
Пальбой и джигитовкою
За ним несутся всадники,
И пыль стоит столбом.
И села, и урочища
Уезда Безотрадного
Встречают Зуботычева —
Выносят хлеб да соль...
И к люду православному
Выходит, подбоченяся,
Высокий, статный молодец,
Ванюха удалой.
И шапка нахлобучена,
И брови понахмурились,
И ноздри порасширились —
Начальство ведь Иван!
И обчество с покорностью
При виде этой строгости
Пред Ваней преклоняется
Почти что до земли.
— Ну, как живете, можете?—
Он держит речь к собранию,
И все ему ответствуют:
—Покорно балдарим...
— Я рад, я рад, ребятушки,
Смягчается Иванушка,—
Что все у вас в исправности...
Покорно балдарим!..
И люди православные
Приходят в умиление,
Что лучшего начальника
Не знали никогда.
«Вот, ваше выскородие, —
Тревожат уже жалобой
Ивана Зуботычева
Седые старики:—
В село-то наше бедное
Идут иногородние —
Не знаем, как избавиться —
Земли-то у нас нет...
У них работа спорится,
И хлеб их лучше родится,
И глаже их худобушка...
Не знаем, как и быть?!
Дают сполна арендные,
И должностным и писарю
Всегда творят повинности,
А все богаче нас...
Отец, кормилец родненький,
Воззри на нашу бедственность,
Будь нашим благодетелем —
Как быть нам — научи!..
— Как быть?..— и Ваня хмурится:—
Как быть?— пишите приговор,
И их, бродяг, мошенников,
Из сел гоните вон!..
И люди православные
Приходят в умиление
И говорят так искренно:
— Покорно балдарим.
Садится снова козырем
В карету восьмиместную
И вновь по полю чистому
Несется наш Иван.
И с гиком беспорядочным,
С пальбой и джигитовкою
За ним несутся всадники —
Ликует наш Иван...
Чиновники потупились...
Хоть повесть непристойная
Во всех ее подробностях
Знакома им давно,
Но шутки неуместные,
Болтливость беспардонная
И правда беспощадная
Смутили их совсем.
В безмолвном исступлении
Глядит на обличителя
Ванюха ошельмованный,
Пыхтит, как паровик;
И ноздри раздуваются,
И под бровями грозными
Зрачки зеленоватые
Вертятся колесом.
Но вот, по старой памяти,
В защиту Вани выступил
Кузьма Пантелеймонович,—
Какой ни есть, а друг!
— Нехорошо, мне кажется, —
Зачамкал он двусмысленно,
Чтоб угодить и Ванечке
И боевым усам:—
Нехорошо... Субтильные
Дела своих приятелей
На воду родниковую
Не надо выводить.
Притом мы все, как водится,
И хлеб и соль Иванушки
С немалым наслаждением
Вкушали иногда...—
Загоготал неистово
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою,
Покручивая ус:
— Ты прав, ты прав, любезнейший!
Ответил он Подлизову:—
Мы хлеб и соль Иванушки
Глотали день и ночь;
Но это объедение
И пьянство безвозмездное
Для Вани Зуботычева
Была большая честь.
Без них ему, наверное,
Никто из нас, почтенные,
На почве независимой
Руки бы не подал.
К немалому прискорбию
И скатерть самобранная
Не всем чревоугодникам
Могла зажать уста.
Не ты ли втихомолочку
При всех удобных случаях
Злословил Зуботычева,—
Признайся-ка, Кузьма?
А мы,— не правда ль, Ванечка?—
Чем чаще вместе кушали,
Тем больше и настойчивей
Табак курили врозь.
Но все ж могу по совести
Твоим делам общественным
Всегда воздать я должное
Без злобы мелочной.
При редком тупоумии
В народном управлении
Ты превзошел тактичностью
Коллегу своего.
Чиновникам подведомстным
И писарям правления
Давал ты содержание
Без вычета, сполна.
Хотя места служебные
Порой, как милость барскую,
Ты раздавал надежнейшим
Лакеям, но за то
В торжественные праздники
Любил ты представительство
И дух объединения
В народе развивал:
В метель и стужу зимнюю
Сзывал ты в Безотрадное
Под видом представителей
Народных пауков;
Засаленных, неряшливых,
Ты их вводил торжественно
Под звуки бальной музыки
В общественный кабак.
И вина разноцветные,
Как море разливанное,
И речи, речи льстивые —
Лились всю долгу ночь.
Кутили представители,
Кутили, упивалися,
Начальству небывалому
Хваленье воздая...
И Ваня ухмыляется,
И Ваня наслаждается,
И даже в восхищении
Поет, кричит: ура!..
Но Ваня не справляется,
Что им и представительством
Совместно пропивается
Общественный пятак.
Какое дело Ванечке,
Как достается обществу
Бокал объединения?
Дают — бери и пей!
Ведь в селах и урочищах
Уезда Безотрадного
Такое представительство
Велося уж давно!..
И не тобой начатое —
Тобой лишь поддержалося;
Народные обычаи
Любил ты,— спору нет, —
И знаки уважения
С почетных представителей
Ты брал, как исключение,
Щадя лишь их адат.
И кто тебе осмелится
Сказать, что вымогательством
Из лошадей отборнейших
Составил ты косяк?
За это снисхождение
К народному обычаю
Безропотной покорностью
Тебе платили все;
А если проявления
И были непокорности,
То долго ль возмутителей
Пресечь и укротить?!
Приказами по волости
Ты стариков заслуженных
Бесславил, как крамольников,
И гнал из схода вон.
И в селах и урочищах
Уезда Безотрадного
Твои предначертания
Встречали, как закон;
Лишь чабанам засаленным
И крупным лесопильщикам
Давал ты аудиенцию
При запертых дверях...
Но брюхо наше грешное,
Безмерно расширяйся,
Не знает насыщения,—
Провал его возьми!
И в селах и урочищах
Уезда Безотрадного
Был принят беспрепятственно
Твой косвенный налог.
С кабатчиком Дурмановым
Вошел ты в соглашение
И с ним во всех селениях
Духаны откупил
И люду православному,
Как к храму просвещения,
Одну дорогу торную
К духану указал.
И пьянство поголовное
Огнем всепоглощающим
Росло и разливалося
Рекой по деревням.
Тяжелые, ленивые,
К работе непривычные,
Совсем, совсем забросили
Хозяйство мужики.
И как уж ни старалися
Старшины и десятские —
Деревни недоимками,
Как лужи, зацвели.
Сменялись и десятские,
Карались и чиновники,
А подати подушные
Никак не соберут!..
И дал ты предписание,
Чтоб меры энергичные
По селам и урочищам
Немедленно принять.
И стали с дикой ревностью
Старшины и десятские
Последний скарб крестьянина
Кабатчику сбывать.
И это разорение
Мужик бы, верно, вытерпел,
Да бабы голосистые
Безумолку ревут...
Старшины подстрекательниц
Начали «парить веником,»
Мужья их заступилися...
Бунтуют мужики!..
Вот тут-то и чиновничек
С секретным предписанием
Нагрянул в Безотрадное,
Как мартовский снежок...
Не выдержал Иванушка:
Вскочил он, подбоченился
И гаркнул зычным голосом:
— Замолкнешь ли, усач?!—
И дрогнули чиновники,
И липа покачнулася,
И листья изумрудные
Посыпались дождем.
— Ну, ну,— ответил с хохотом
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою:
— Молчу, молчу, молчу...
Напрасно ты щетинишься
Общественному мнению:
Я о тебе ведь нового
Ни слова не скажу;
А голос правосудия
С трибуны беспристрастия
Названьем подобающим
Тебя уж оклеймил...
Даюсь лишь диву дивному,
Как вас, друзья любезные,
При ваших ухищрениях
Переловил закон!
Иван и Голубятников,
Подлизов, даже Хапанцев
Страдали недомыслием,
—Ну, а вот ты, Рубков? —
И током электрическим
По жилам, по поджилочкам
Соседа леворучного
Прошел его вопрос.
Рубков — чиновник пухленький,
Лицо, как роза майская,
Глаза, как мыши в норочках,
По пояс борода,—
И как пред казнью лютою
Глаза блеснули ужасом
И краску бледность смертная
Согнала вмиг с лица.
Рубков чиновник с выдержкой,
С бонтонным воспитанием,
Картавит не без грации:
Чегек, бокаг вина!
Порывы увлечения,
По месту и по времени
Умеет регулировать,
Как клячу водовоз.
И здесь из замешательства
Он вышел победителем:
Ни словом оправдания
Он не почтил вопрос.
Лишь взором умоляющим
Взглянул на обличителя,
И чуть заметно дрогнула
Над правым глазом бровь...
Безмерно разговорчивый,
Старик в усах с подвесками
И с сучковатой палкою
Доволен был и тем.
Болтливый по призванию,
Он ищет собеседника,
Как камень терпеливого,
Немого, как форель.
— Моргать, дружище, нечего! —
Вдруг гаркнул он придирчиво,—
И что за оправдание,
Кривляться и моргать?
Манера непристойная!
Не ты ли воспитанием
Пред всеми сослуживцами
Кичился и... фи-дон!
В каких ты разновидностях
На сцене подвизания
Не изощрял способностей
Своих, как виртуоз!
И было чем похвастаться!..
Таланты разнородные,
Как в луже инфузории,
В тебе кишмя кишат.
Живучесть их кошачая,
Значенье их немалое,
Заслуги их пред родиной
Толпе не оценить.
На поприще художника
Ты поставлял начальницам
Узоры вышивания
И метки для белья,
Резцом владея скульптора,
Дарил ты самодельными
Игрушечными саклями
Начальничьих детей.
Одна богиня музыки
К тебе по недомыслию
Затылком повернулася —
Рубков не музыкант!
Но дело поправимое —
Ты в слободском училище
Из мужичков чуть грамотных
Образовал оркестр.
Дудят, пищат и щелкают
Толпе на удивление,
Тебе на повышение,
На горе лишь отцам.
Несут они повинности
Для школы той немалые,
Чтоб слить науки разные
В один «Персидский марш».
Являясь председателем
Дырявинского общества
Законных истребителей
Пернатых и зверей,
Ты слободского школьника
Избил нагайкой до крови
За то, что он на площади
Поранил воробья;
Тогда как, в назидание
Дырявинскому обществу,
Ты дичью запрещенною
Питался круглый год.
В народном управлении
Ты был таким же гением,
Каким был, без сомнения,
Ванюха удалой.
Адаты и обычаи
Дались тебе до тонкости,
А дело представительства
Для вас — волшебный клад.
Все годовые праздники,
Начальство и ревизию,
Непрошеных и прошеных»
Знакомых и родных
Торжественно, напыщенно
Встречал ты с представительством,
И все расходы праздника
Охотно нес народ.
Пути ли сообщения
Исправлены меж селами
Хозяйственными средствами,
Засажен ли бульвар,
Общественные пастбища,
Леса ль в аренду отданы,—
Зови гостей из города,
Гуляй, кричи — ура!
И пили представители
В шатрах из яркой зелени,
Начальству и строителям
Хваленье воздая.
Зато уж о ревизии
Мирских казнохранителей
Никто из представителей
И пикнуть не посмей.
Систему вымогательства
И виды расхищения
Сельского сбережения
Ты применил с лихвой.
Любитель этнографии,
Знаток старинной утвари,
Ты для музея нового
Открыто грабил всех.
Занявшись джигитовкою,
Из полукровных аглицких,
Адату не препятствуя,
Ты сколотил табун.
Зато в среду народную
Ты внес цивилизацию,—
Плодами просвещения
Объелись мужики.
Мирскими сыроварнями,
Мирскими лесопильнями
Расстроил ты мякинные
Желудки их вконец.
Как призрак Змей-Горыныча,
Теперь еще им чудится
Одно названье лютое —
Общественный завод.
А как мечтали, глупые,
Разбогатеть заводами!..
Чего, чего лишь в будущем
Им не сулил, ты, плут!
«Уж в первый год излишками
Внесем в казну повинности,
А там пойдет...»—Поверили!
Дают все, дураки!
Явились немцы «умные»,
Пошла работа дружная,
И денно-нощно гикают
Пронзительно свистки.
Несется быстро реченька,
Широкая, обильная,
Га реченька молочная,
В общественный завод.
В подвалах, словно в лавочке,
Битком набиты полочки
Заморским сыром,— вот оно
Мужицкое добро!
Несется быстро реченька,
Несет леса сосновые —
Казенные и частные —
В общественный завод.
Пилите шибче, пилочки,
И дайте нашей волости
Труды и гроши кровные
Скорее возместить.
И ждут... настанет времячко,
Что ты за них излишками
Внесешь в казну повинности...
Потеха да и все!
Тогда лишь только глупые,
Очухались и поняли,
Какую шутку пошлую
Ты с ними разыграл,
Когда уж было следствием
Формально установлено,
Что все заводы выстроил
Кабатчик Бурсаков.
И этим проявлениям
Талантов и способностей
Немало протежировал
«Писательский талант».
Послышалось хихиканье
Максима Лизоблюдова,
Известного редактора
Позорного листка.
— Хи-хи, талант писательский!
Он не смолчал по принципу,—
Рубков талант писательский!..—
И закатился вновь.
—Так что же я, по-твоему, —
Задал вопрос Максимушке
Старик в усах с подвесками,—
Выходит, значит, вру?
—-Зачем же... нет... я только так...
Залебезил Максимушка, —
Рубков писал отчетности
Обедов и чаев...
— Отчетности? Вот то-то же!—
Загоготал неистово
Старик в усах с подвесками,—
Выходит — он талант!
Я знаю вас, писателей!
Признать в другом способности
К газетной публицистике —
Для вас булатный нож.
Отчетности!.. А мало их?
И что тебе обидного?
Равнять Рубкова, кажется,
Не думал я с тобой.
Ты публицист уж признанный,
И «Ведомости мерзкие»
Такого литератора
Не скоро залучат.
Букетом специфическим
И краской возмутительной
Газета Людоедова
Обязана тебе.
Ее передовицами
И письмами из-за моря
Ты кинул грязью в общество
И осквернил печать.
Талант неиссякаемый!
Перо неистощимое?
И Яше-юродивому
Далеко до тебя.
Хотя у Яши пасквили
С неменьшим обобщением,
Но краской либеральною
Его прикрыта ложь,
И бранью юродивого
Не всякий возмущается,—
Его задача явная:
За строчку взять пятак.
Совсем другие замыслы
Руководят бессовестно
Пером твоим разбойничьим —
Ты страшный карьерист.
И в скорости, наверное,
Попал бы ты в сановники
С Семеном Людоедовым,
Когда б он не слетел.
Напрасно, брат, ты тужился
Хвалить его энергию
И меры репрессивные,—
Увы! всему капут!
Обидным показалося
Семену Людоедову,
Что неуместно треплется
Персоны его честь,—
Вскочил он на скамеечку,—
(Он роста был аршинного)
Сердито топнул ножкою
И крикнул: «Замолчать!»
И замерли чиновники...
Изломанная талия
Семена Людоедова,
Его задорный нос,
Папаха заостренная,
Уста полураскрытые
И, как у мопса старого,
Стеклянные глаза,
Аршинный рост, надменный тон —
Все это, без сомнения,
Заняло на мгновение
Седого усача.
Привстал он, подбоченился
И, взглядом испытующим
Измерив Людоедова,
Принялся гоготать.
И это гоготание
Настолько было жизненно,
Что ломовые лошади
За ним начали ржать.
—Ой, уморил!.. Ой, пощади!..
Ай, да Семен!.. Вот удружил!..—
Стонал старик неистово,
Хватаясь за бока.
И это добродушие,
Как будто солнце ясное
В помоях, отразилося
В чиновничьих глазах.
И лица омраченные
Невольно прояснилися,
Невольно зазмеилися.
Улыбки на устах.
Смеются безбоязненно
Как в писарской чиновники...
На что Кузьма — и тот себе
Хихикает в кулак.
Безмерным озлоблением
Кипела грудь «могучая»
Семена Людоедова,—
О, если б!.. Но, увы!
И память неизменная
Шепнула Сеньке Грозному,
Что время переменчиво,
Что он теперь ничто.
И понял глупым разумом
Тут Сенька необузданный,
Что нарушенья всякие
Клоповником грозят,
Он стиснул зубки острые,
Вернулся к месту прежнему,
Надвинул шапку на брови,
Замолк и засопел...
— Эх, Сенька, Сенька, — вымолвил,
Осилив гоготание,
Старик в усах с подвесками,—
Ты все такой, как был.
Пора забыть бы старое
И с новым положением
Давно бы время свыкнуться,
Чтоб горло так не драть.
Ведь правда не пугается
Ни гика басурманского,
Ни бури сокрушительной,
Ни вражьего меча.
Я разбирал способности
Твоих соревнователей,
А о тебе помалкивал,—
Скандала избегал.
Но ты по старой памяти
Дал волю ненасытному
Инстинкту пресечения
Индустрии чужой.
Но только не на робкого
На этот разик, Сенечка,
Напал ты собеседника,
Что догадался сесть.
А все же для компании
Приятной не мешало бы
Поведать из минувшего
Странички две иль три.
Возьми на час терпения
У Вани Зуботычева
И слушай мою сказочку,—
Ведь, благо, вызвал сам...
В каком году — рассчитывай,
В какой земле — угадывай,
Богатства были всякие,
Порядку же ни-ни!
Народы разнородные,
Начальство разночинное,
Понять, как вавилоняне,
Друг друга не могли.
И цель их будто общая,
Стремленья не различные,
Меж тем, как раки, движутся
Назад, а не вперед.
Приказы циркулярные
И силы непочатые,
Как в дни столпотворения
Мешаются в хаос.
Причин несовмещения,
Желаний одинаковых
В работицу совместную
Не мало, спору нет.
Охотно поручил бы я
Максиму Лизоблюдову
Хоть раз по чистой совести
О них заговорить;
Но принцип Лизоблюдова,
Как «Ведомости мерзкие»,
Построен не на совести,
А на корыстной лжи.
И ради Людоедова
Подвергнуть искажению
Какую хочешь истину —
Максимке наплевать.
А так как повесть мрачная
Не терпит искажения,
То мы уж Лизоблюдова
Не будем утруждать.
Но чтоб не портить сказочку
Холодным изложением,
Я только здесь на главные
Причины укажу.
Живя в стране неведомой,
Народы разнородные
И речь вели по-своему
На разных языках,
И меж собой исконную
Вели вражду... Как водится,
Пред сильными бессильные
Клонили выю ниц.
Но вот пришел из-за моря
В поля те первобытные
С литой стальною пушкою
Могучий богатырь.
Бессильные с охотою
Признали в нем заступника,
Надменных же он силою
Заставил бросить щит.
И рать свою несметную
Он поселил меж селами,
Чтоб между усмиренными
Порядок поддержать.
И роздал он в наследие
Своим войскам все лучшие
Поля, леса стоячие
За верность их и труд.
И, горе побежденному, —
Народы усмиренные
И села разоренные
Остались без земли.
И, горе неразумному, —
Народы полудикие
Ничуть не беспокоились,
Что земли их тю-тю.
Расставив по урочищам,
По весям и по волостям
Своих военачальников,
Могучий богатырь,
Умчался снова за море...
Отсюда наша сказочка,
Как из-под камня реченька,
И стала вытекать.
Причина, значит, первая
Теперь понятна каждому...
И что за жизнь народная,
Когда в земле нужда!
Меж тем военачальники
По дряхлой, видно; памяти
Пошли переиначивать
Наказ богатыря.
И вместо просвещения
Наукой и искусствами,
Начали одичание
Нагайкой изводить.
И вместо бережения
Народного довольствия,
Начали грабить каждого
И днем и по ночам.
И вместо миролюбия
И чувства благодарности
В сердцах народных сеяли
Проклятье и вражду.
Причина эта, кажется,
Совсем немаловажная...
Увы, друзья любезные,
Причастны к ней и вы!
Меж тем летело времячко
А, вместо благочиния,
Росло лишь одичание
В неведомой стране,
Мудрят, ломают головы,
Понять не могут за морем,
Каким путем-дорогою
Вселить в народе мир.
Одно военачальники
В своих доносят рапортах:
«Никак не можем справиться
С преступным дикарем».
И шлют тогда из-за моря
Что ни на есть сердитого
Старшого, вместо прежнего,
Попавшего под суд.
Мудрит и он по-своему,
Пока не проворуется...
И так до бесконечности,
Как сказка про бычка.
Вот тут-то стала звездочка
Семена Людоедова
Гореть на небе пасмурном,
Как сальник в чердаке.
Ведь службу начал Сенечка
В заморской артиллерии,
Верхом на пушке, бедненький,
Поездил тридцать лет.
В нем лютость непомерная
Тогда уж обнаружилась,
Тогда уж в озлоблении
Он мог разгрызть ядро.
Начальству не понравилось
Такое молодечество,
И он, простившись с пушкою,
Подался в писаря.
Писал он в разных волостях,
Но, всюду изгоняемый
За буйство, начал Сенечка
Тужить и тосковать.
Но вновь попал он за море,—
Где для забавы княжеской
Его, как зверя лютого,
Держали на цепи.
Но звери кровожадные
Забавны лишь до времени
И, как их не откармливай,
Укусят все равно.
Наскучил скоро Сенечка
Боярам думским за морем —
Не знали, как избавиться,
Но случай им помог.
Нежданно и негаданно,
На счастье, иль несчастие
Старшой страны неведомой
Задумал умереть.
И Сеньку Людоедова
Послали заместителем...
Событье чрезвычайное —
Семену дали власть!
|