Предложение

(Отрывок)

 

— Итак, протекли четыре года после университетской жизни.

Однажды вечером, прогуливаясь по Невскому, с целью высмотреть хорошенькую кокотку, я невольно остановился перед одной молоденькой особой. Яркий свет витрины, приковавшей ее внимание модными безделушками, дал мне возможность рассмотреть ее как нельзя быть лучше... Вы не можете себе представить, что это была за красавица! Беспокойно-кокетливый взгляд ее жгучих глаз проник до глубины моей души... С нею не было кавалера. Я долго не решался дать ей заметить, что я иду по ее стопам. На одном перекрестке извозчик преградил ей дорогу. Она остановилась... Я очутился рядом с нею... Наши плечи слегка коснулись друг друга... Тот же приковывающий взгляд, та же обворожительная улыбка на ее прелестных губах!.. Я почувствовал в себе больше смелости.

— Вы позволите?.. — спросил я замирающим голосом. Ее, по-видимому, удивила моя скромность.

— Будьте так любезны... — ответила она и добродушно засмеялась...

Я задыхался от блаженства. Мы шли довольно скорым шагом. Неужели, думал я, такое дивное создание может публично торговать своими обворожительными формами? Нет, никогда! Это было бы слишком чудовищно. Она хочет посмеяться надо мною, хочет завлечь меня и моею же пошлостью швырнуть мне в лицо, моею же грязью забрызгать мое нахальство... Звонкий ее смех рассеял мои неуместные подозрения.

— Что же вы молчите? С вами скучно гулять...

— Я очарован, я предвкушаю блаженство твоего горячего поцелуя... — Мне стоило необыкновенных усилий сказать ей эту пошлость.

— Вот как!.. Возьмите извозчика! — И она круто повернула к стоявшему у фонаря «Ваньке».

Я сел рядом с нею и взял ее за талию.

— Вы студент?

— Нет, я уже окончил курс.

— Где?

— В университете.

— Служите?

— Нет.

— Что же вы делаете?

— Бездельничаю.

Она звонко расхохоталась и затем, беззаботно продолжая смеяться всю дорогу, стала рассказывать мне самые возмутительные анекдоты, самые отвратительные похождения на этом позорном поприще. Передавала мне свои наблюдения над посетителями ее гостеприимного ложа, удивительно метко обрисовывая при этом особенности, присущие тому или другому званию. Вульгарность ее рассказа возмущала меня до глубины души... Я инстинктивно чувствовал, что эти пошлые фразы — не звуки ее сердца, не проявление ее души. В них я слышал что-то фальшивое, что-то напускное, как бы необходимое для ее роли. Но что замечательно, талантливый артист, в какой бы возмутительной роли ни являлся он на сцене, все же своей игрой поглощает все существо зрителя, и чем больше правдивости в его игре, тем отвратительнее делается порок, тем очевиднее становится высокое значение добродетели.

Я промолчал всю дорогу, не сводя глаз с ее прелестного лица. Не помню, как я очутился рядом с нею на диване в ее гостиной.

— Развеселись же, наконец, а то я тебе всю бороду выщиплю, — обратилась она ко мне, усаживаясь на мои колени и ласково взяв меня за бороду. Я молчал... Она кокетливо посмотрела на меня, в глаза, приподняла мою голову, похлопала меня по щеке и страстно поцеловала... я невольно поморщился. Вы понимаете?.. Понимаете ли вы — я поморщился от жгучего поцелуя такой красавицы и знаете, почему? Что должен испытывать актер-старик, да к тому же урод, загримированный для роли молодого влюбленного, в тот момент, когда его мнимая подруга, молодая бойкая актриса, целуя его, старается, чтобы звук поцелуя звонко и отчетливо пронесся по всем уголкам обширной театральной залы; актер, который сознает, что его размалеванная физиономия не может служить источником таких страстных поцелуев, что они ни больше ни меньше, как только жалкое орудие личных интересов артистки на поприще сценического искусства?.. То же самое испытывал и я при первом поцелуе моей Наташи, когда она, в силу необходимости занимаясь позорным промыслом, артистически исполняла на моих коленях роль безнравственной, развращенной до мозга костей проститутки. Не трудно было угадать, что она должна была почувствовать в ту минуту, когда увидела тщетность своих усилий возбудить во мне животные инстинкты... Холодное пренебрежение к ее поцелую окончательно оскорбило ее самолюбие. Лицо мгновенно побагровело; улыбка исчезла с ее губ; жгучий взгляд силился проникнуть в тайники моей души. Я невольно опустил глаза. Казалось, она угадала мою мысль. Комната огласилась звонким сценическим хохотом...

— Если бы я знала, что ты такой монах, я бы ни за что не поехала с тобой... Я думала, что ты мужчина, а ты... — Она опять принужденно захохотала и быстро соскользнула с моих колен.

Я молча следил за нею. Не спуская с меня глаз, она с тем же хохотом плавно прошла в соседнюю комнату и как-то вдруг перестала смеяться.

О, если б вы знали, что со мной делалось в это время! Надежда вызвать ее на откровенность бледнела перед крепнувшей верой в ее непоколебимую гордость, в ее настойчивое желание остаться верной своей роли и доиграть ее с полным самообладанием артиста. Я впервые понял тогда со всею очевидностью все свое ничтожество и всю неизмеримую силу этой возвышенной натуры... Я полюбил ее в ту минуту.

Сдержанный шепот невольно обратил мое внимание. Двери, соединявшие нас, притворились; я заинтересовался еще более, подошел к ним и стал вслушиваться...

— Не принимай его, не принимай! — говорил дрожащий голос Наташи. — Скажи, что меня дома нет...

— Он знает, что ты дома, — ответил ей хриплый женский голос.

— Ну, так скажи, что я больна, что не могу его принять... Не пускай его ко мне. Я не могу... — Последовало легкое восклицание: — Уйдите! — продолжала она с отчаянием: — Зачем вы сюда пришли?! Уходите! Уходите отсюда!

— Наташа, голубушка! Что ты пугаешься... ведь это я — твой Вольдемар, — с легкой усмешкой старался успокоить ее Мужской голос. — Не узнаешь?!

— Дворник! — крикнула Наташа во весь голос. — Аксинья! Позови скорей дворника... Пусть выведет этого князька... Прочь, прочь, не прикасайтесь ко мне, не оскверняйте семейного союза: у вас молодая жена, княгиня... красавица... — Й она истерично зарыдала.

— Наташа, опомнись, — начал было опять мужской голос. — Ведь мы любим друг друга...

— Молчите! — перебила она. — Я вас не знаю. Если вы не хотите скандала, оставьте немедленно мою квартиру.

— Нет, ты шутишь, Наташа... Я уверен, что ты любишь меня...

— Люблю? Тебя? — Она нервно захохотала... — Нет, я презираю тебя, негодяя... — Вслед за тем послышался стук и опять голос Наташи, но уже более глухой. — Дворник, дворник! — кричала она, как надо полагать, в растворенное окно.

— Наташа! — перебил ее тревожный голос мужчины. — , Опомнись!.. Что ты делаешь! Я ухожу...

— Ну, так прочь же, прочь! Сию секунду... Дворник! — крикнула она еще раз.

— Проклятая потаскушка! — произнес с озлоблением мужчина.

Последовала небольшая пауза.

— Ступай проводи его и замкни за ним двери, — закончила Наташа тихим взволнованным голосом; и все замолкло...

Я был весь в огне. Тело мое дрожало, как в лихорадке. Сомненья мои рассеялись... Я увидел истину во всей ее полноте. Эта странная случайность вывела меня из темного лабиринта, возвратила мне веру в самого себя, осветила неугасаемым огнем лучшие стороны моей души... Любовь Наташи стала для меня высшей наградой за все, что бы ни пришлось перенести ради ее достижения...

Я стал ходить по комнате.

Не прошло и десяти минут, как двери распахнулись и в них, как в картинной рамке, появилась Наташа. Поверите ли? Я до сих пор рисую в своем воображении этот дивный, не поддающийся никакому описанию, момент, когда Наташа бесспорно достигла самой высшей точки своего величия. Лицо ее было бледно, большие бархатные глаза ласкали кротким приветливым лучом... губы слегка дрожали... Густые каштановые волосы сползали живописными прядями на открытые плечи... Тонкая батистовая рубашка ясно обрисовывала ее очаровательные формы... Наши взоры встретились... Впечатление, произведенное ее появлением, не ускользнуло от ее наблюдательности. Радостная улыбка осветила ее лицо... Голова кокетливо склонилась на сторону, обнаженные руки приготовились заключить меня в свои объятия... Еще один момент, — и Наташа была вправе торжествовать. I

— Что вы делаете?! Вы с ума сошли. Вставайте, вставайте! — говорила она в замешательстве.

Я стоял на коленях и просил ее руки.

На все мои уверения и клятвы она отвечала обычным сценическим хохотом. Так прошло около минуты; наконец она перестала смеяться, выпрямилась и, скрестив на груди руки, окинула меня холодным, леденящим сердце и кровь взглядом.

— Несчастный! — произнесла она после продолжительной паузы. — Вы хотите пощеголять перед бездельниками своим благородным порывом... Я вас ненавижу, — добавила она тоном глубокого презрения и медленно прошла в соседнюю комнату.

Я был разбит окончательно.

Не знаю, долго ли я еще простоял на коленях; не помню, говорил ли я еще что-нибудь... Помню только, что я уже сидел на диване и рыдал, как ребенок. Наташа сидела рядом со мной и старалась меня успокоить. Она была одета в черное, волосы были подобраны; лицо пылало, на глазах оставались следы недавних слез. Она говорила мягко, но убедительно; ласкала меня, как младенца, который по детской наивности, желая взять пламя, обжег себе руку и, рыдая, протягивает к нему другую... В самых ужасных красках рисовала она свое прошедшее. В каком отвратительном виде старалась выставить себя в настоящем! Как силилась она доказать мне ошибочность моих мнений, безумство моего предложения! Но напрасно! Я был тверд, потому что глубоко верил в ее величие, потому что полюбил ее со всею силой моей души... И я не ошибся, мне не пришлось раскаиваться.

 

1889 (?)